Андреевское братство [= Право на смерть ] - Василий Звягинцев

— Чего ж не понять. В латынях наслышаны.

— Изумительно! — Мне показалось, что не будь здесь покойницы, старик зааплодировал бы. — Что начитаны и наслышаны — сомнений нет, а вот какой стиль когда употреблять — не постигли еще. Поэтому совет примите от опытного человека. В образованном обществе вращаться можете почти невозбранно. А с простонародьем будьте поосторожнее. Они на такие вещи куда как чутки. Те же солдаты, которые с командирами из немцев общались, — особенно. Да кто ж вы все-таки есть? Попробую угадать. По облику — северный европеец. Для немца слишком легки и раскованны. Для англичанина — простоваты и остроумны. На француза совсем не похожи, я с ними жил, знаю. Швед, что ли, с примесью русской крови?

За интересным разговором я почти забыл не только о недавней смерти почти близкой мне женщины, но и об одуряющей боли в раненой ноге. Коньяк, наверное, помог, да и нервное возбуждение подстегивало.

— Знаете, господин генерал, все равно не угадаете, а тому, что скажу, — не поверите. Нет в вашем мире адекватно соответственной мне нации, посему предпочитаю называть себя евреем шестнадцатого колена Израилева…

Старик слегка опешил. Словно бы приняв мои слова всерьез.

— Шестнадцатого? Гм… Двенадцать знаю, тринадцатое как бы потерялось, а?..

— Потому что есть такой офицерский тост, не вашего, впрочем, времени. «Повторим, сказал почтмейстер, наливая по шашнадцатой…» Отсюда, наверное, и пошло…

Сам тост, признаюсь, я позаимствовал у отца Григория, происхождение же его явно теряется в дали времен. Возможно, и мой собеседник мог его слышать.

— Ага. Так, значит, — кивнул генерал, делая вид, что понимает. Или и вправду понимая намного больше, чем я предполагал. Они ведь в свои первобытные времена тоже далеко не дураками были в рассуждении общей сложности жизни.

— Тогда я вот что вам скажу. Дай вам бог здоровья, конечно, но и покойницу не грех помянуть…

Он вытащил откуда-то из-под топчана темного стекла бутылку.

— Так-то мне здоровье не позволяет и дочь препятствует, а уж тут не по-христиански будет…

Я с ним выпил. Какого-то непереносимо скверного, вонючего, обжигающе крепкого пойла. Китайский самогонный «Маотай» из проса как бы даже и не изысканнее на вкус.

Но все в конце концов кончается, и эта импровизированная тризна не могла более длиться, чтобы не стать очередным фарсом.

Мне ведь еще идти и идти, как бы это ни казалось ненужным.

Я уже было встал, собираясь откланяться, но старик меня остановил.

— А вот это? — Он показал на тело Ванды. Наверняка с моей головой что-то случилось. Я будто бы забыл о ней. Смотрел и не видел. Словно думал, что вот умерла, и все, а остальное меня не касается.

— Вы уж знаете, господин-товарищ, с чем пришли, с тем и уйти извольте. Не ставьте меня в трудное положение.

Слова его, по контрасту с нашим душевным разговором, прозвучали почти бестактно.

А мне что с ней делать? Вопрос, конечно, глупый, и не этому гостеприимному старику его задавать. Он и так сделал для нас куда больше, чем можно было ожидать.

— А может быть, вы позволите ее здесь до утра оставить? Я найду машину и заберу… А сейчас куда же? Денег вот в залог оставлю…

Не понял, чего больше было в голосе и выражении лица хозяина — возмущения или презрения.

— Послушайте, любезнейший, кажется, вы переходите все мыслимые рамки. Сожалею, если дал повод. Пусть живым я не сумел от чего-то отказать, но устраивать из моего дома мертвецкую!

Нет, как здорово он выразился: «живым»! Словно не только Ванда, но и я уже не слишком живой. А вдруг?

И мне опять вспомнился Артур, который видел меня в «серой зоне». А сейчас я в какой?

— Не будем говорить о худшем, — словно бы прочел мои мысли старый судейский волк, — но вообразите, что на следующем квартале вас тоже подстрелят. И что мне прикажете делать? В саду вашу даму закапывать или в милицейский участок с заявлением бежать? Нет уж, будьте так любезны…

И снова сменил гнев на милость.

— Если вам действительно сейчас некуда ее девать, послушайте совета. Вынесите на улицу, положите там, под кустиком где-то. Только уж попрошу, от моей калитки подальше. Утром успеете забрать — хорошо. Нет — и без вас подберут и похоронят. В общей могиле, конечно, но уж это… Реалии гражданской войны. Не нами начато… А меня избавьте. Я и так сделал для вас больше, чем можно требовать от порядочного человека. Не смею вас больше задерживать. Разве что на посошок…

— Благодарю, ваше превосходительство. Здоровье более не позволяет. Но…

А в принципе старик ведь прав. И в практическом смысле, и в том, что я действительно перешел некие нравственные пределы.

Я поднес стакан к губам. От запаха меня чуть не вывернуло наизнанку, однако я сдержался, пригубил, с омерзением наблюдая, как генерал выцедил свою порцию до дна.

— Ну хорошо, господин генерал. Спасибо за все, что вы для нас сделали. Я не хочу думать, что у вас останутся ко мне претензии.

Я взял куртку Людмилы, обшарил карманы, чтобы не оставить там чего-нибудь нужного. В левом боковом кармане — «браунинг», запасная обойма, облепленная табаком от раздавленной пачки папирос.

А зато во внутреннем кармане — перетянутая резинкой солидная пачка не чего-нибудь, а как раз фунтов стерлингов. Не о них ли она и говорила, поминая о своем богатстве?

Без всяких эмоций я протянул их генералу.

— Возьмите. В память о нашей встрече. И о рабе Божьей Ванде. Она католичка, но Богу, думаю, это безразлично. Поставьте свечку за упокой ее души. Или там молебен, не знаю, как оно принято… — я махнул рукой. — Понимаю, что давать деньги благородному человеку оскорбительно, но в нынешние времена какой может быть этикет? Возьмите, жить-то как-нибудь надо…

Что самое интересное — он взял. А я почему-то думал, что откажется из глупой гордости.

Взял, как получил карточный долг, не пересчитывая, сунул в карман халата.

— Ну, бог в помощь. Не скажу, что наша встреча была слишком приятна, но все же… Желаю дойти туда, куда идете… И автоматик свой не забудьте. Пригодится. Только под пальто от греха спрячьте…

Мудрый старик. Держа Ванду, обернутую простыней, на руках, я вышел в переулок, постоял, не зная, что делать дальше. Странно все это, в такой ситуации я еще не оказывался никогда.

Не знаю, для чего и почему, но я вернулся назад, к перекрестку, где все началось и кончилось. Бой давно утих. Настолько, что тишина была даже неестественна. Я положил Ванду рядом с исковерканным корпусом автомобиля. Постоял, склонив голову. Вроде так принято. Но скорби я не испытывал, к стыду моему, даже наоборот. Облегчение. Теперь я ничего не боялся и отвечал только за себя. Как тогда, в Сан-Франциско. А это гораздо проще. Постоял, потом захромал обратно.